И вот что я еще думаю. Дописывает, к примеру, Антон Палыч Чехов, к примеру, «Ионыча». Естественно, пьет. Ну надо же ж как-то ему вживаться. Как-то соответствовать.  В соответствии с образом, он же и опускается. Теряет человеческое лицо. Домашние его, естественно, гонят. «Иди, — говорят, — спи, Антон. Достал, — интеллигентно добавляют, — Антон. Ну ты нас достал».  А он ну не может он спать. Ну не может! Он бы хотел, да он не может. У него образ еще недопрописан. Ну недораскрыт. Он нить не может прервать. И ходит такой, потерянный такой, мотыляется, путается в ногах Книппер-Чеховой. Ну ни себе ни людям.

     А тут, прикиньте, есть у него Большая Черная Собака. И просто лежит в бездействии. И просто храпит. Но храпом этим отчетливо говорит: «Я с тобой, Антон. Я с тобою». И сразу, невооруженным то есть глазом, видно, что нет ей никакого дела до этих всех ваших рефлексий. Что спать надо, Антон. Надо, Антон, спать. Но перед сном неплохо бы неплохо и закусить.

                                                                                                                                                         «Тень собаки»

….

Ах, хороша ты, молодость, бестолочь, бешенство, сволочь, внешность, вещественность, безответственность, недоисполненность, взвёшенность, незавершённость, юная резвость, резвая резкость, мужественность и женственность. И хороша ты, молодость, в полночь, в южную крымскую звёздную пивничь. Фишку-то ловишь? Весело ведь? Тёмная полночь – чистая смерть. Ах, а тебя на минутку б вернуть наоборот и внутрь. Вплавь.   Враз. Прежде чем обратиться во прах? Ах! Ах! Трах! Бах! Вах!  Крах. Жох! А объединимся в среду в кружок? Соединимся, Оль? Что ль? Вот сочинил под утро стишок. Шок. Сочленил.  Без чернил. Плету байки

…..

    Некоторые люди утверждают, что старость бывает благородной и красивой. Или — старости вообще не бывает. Типа старости нет. А усмехнёмся и усомнимся. Старость идёт след в след. Старость, как рысь, — на плечах. Старость – 95-процентная смерть пока ещё прямоходящих более-менее устойчивых особей. 14-часовой сон – консервант жизни. Но — ужас и распад. Энтропия. Преимущественно в голове. Сужение сознания. Извив прерывистой логики. Долгоиграющая заевшая пластинка. Ну в массе. Но и не без редких, конечно, исключений. А вот молодость – вот она, налицо. На лице. Рёбрами наружу. Животами вовнутрь. Мозгами никакими. Сплошь душа. Душит душа. Не ветшает душа. Тем и хороша.

                                                                                                                                                                  «Пардусы»

Старик просыпается каждое утро ровно в 8:30 и безо всякого будильника. А потому что  первая пара. Но нет уже давно никакой ни первой, ни пары, и старик задремлевает. И вот тут-то наступают настоящие вящие сны. Тут даже он забывает про свою деревянную левую ногу. И в снах этих есть молодое неизбывное студенчество, есть игра мыслей и смыслов.

Но потом старик просыпается уже окончательно в доме своём для престарелых. И обводит суровым взглядом своё аскетическое жилище. Стол, тумбочка, койка, чайник. Старик, бывало, живал и хуже. На нарах, бывало, жил. Ну да что поминать. Старик поводит своим гоголевским носом и чувствует смрад. А это потому что он стал подванивать. Заживо разлагаться. И ничего уже с этим не сделаешь. Но – а жить-то надо. И он встаёт и идёт на скользкой деревяшке в душ. А он —  упрямый старик. И ещё – у него дырявые носки. Вернее – носок.

Вчера к старику приезжал молодой активный кандидат наук в джинсах, эпигон, и рассказывал тему, что он де, старик, сделал в плане мировой поэтики. «И надо же, – думает старик, – приехал аж из Москвы аж к нам в Иваново». Но тут получается, что старик – мировая уже величина. Вот он тут себе отвязно сидит, а весь их учёный мир сходит понемножку с умаот его пятидесятилетней давности амбивалентности. Говорил также, что выходит нарасхват его, эпигона, стараниями, его, старика, теоретическая книжка с его, эпигона, комментариями. И что поправит и в корне изменит она его, старика, финансовое благополучие. Но только он отсюда уже никуда. Стол, тумбочка, койка, чайник.

Он, старик, действительно, было дело, и взлетал, и воспарял мыслью. Ну а потом как бы иссяк и стух. И все свои грозные полемические тексты читает как уже не свои. Да и не читает он их. Ему теперь задача – с утра полностью опорожниться, потом успеть на семичасовой кефир, а далее – дремать до обеда. А это уж сквозь дрёму приходят к нему фрачные делегации и увенчивают заслуженными лаврами. А он – овощ и читает «Остров сокровищ».

А вообще-то старик хочет умереть. Но умереть естественно. И он уже и так пробовал, и этак. Но не дают. Приходят постаревшие делегации злобных гонителей и юлят, и заискивают. А старик сидит с каменным лицом. Он ведь – упрямый старик.